«В начале было слово»: слова и дела советских экономистов в книге «Когнитивные структуры и политэкономия социализма в СССР» под ред. П. А. Ореховского

Вероятно, самым значимым трендом в области исследований по интеллектуальной истории последних десятилетий стал постмодернизм. Вне зависимости от многочисленных разночтений в определении под ним можно понимать признание включенности субъекта знания (ученого) в процесс исследования в качестве агента, не только исследующего, но и конструирующего познаваемый объект. Еще одним значимым постмодернистским элементом является предпосылка о том, что конечным продуктом труда ученых является не приближение человеческого познания к абсолютному (метафизическому) идеалу, не установление истины (приближение к позитивистскому идеалу), не проверка гипотез (приближение к идеалу постпозитивистскому), а слова. Слова слагаются в нарративы, нарративы воплощаются в представления и политики, конструируя таким образом социальное восприятие мира, а по существу – сам социальный мир.

Постмодернизм не прошел незамеченным в отечественной интеллектуальной истории, но нельзя сказать, что оставил в ней глубокий след. Это вполне относится к области истории экономической мысли. Все его влияние здесь сводится к ставшим за последние десятилетия ритуальными отсылкам к святой постмодернистской троице Кун – Лакатос – Фейерабенд (Kuhn, 1962, 1970; Lakatos, 2014; Lakatos & Feyerabend, 1999) и примкнувшей к ним МакКлоски (McCloskey, 2001, 1983). Вопрос о том, насколько уместно относить указанных авторов к единой постмодернистской традиции вполне можно вынести за скобки, потому что особых изменений ссылки на них в устоявшийся историко-экономический канон не вносят. Он сложился в советский период из двух равнозначных элементов: обоснования правильности марксистско-ленинского учения как естественного порождения всего хода отечественной экономической мысли; критики (реферативных обзоров) буржуазных экономических теорий. Первый элемент трансформировался в поиски национальных корней («души») отечественного экономического знания, второй – в истории западной экономической науки.

Несмотря на временами возгорающийся, временами затухающий конфликт западников (либералов) и почвенников, эти элементы и по сей день мирно соседствуют в постсоветских учебниках в той или иной пропорции. При этом спрос на учебную литературу по истории экономической мысли неуклонно снижается в связи с повсеместным сокращением или полным исчезновением соответствующих курсов. Но вне этой области он и вовсе стремится на отечественном рынке идей к минимуму. Попытки обобщающих исследований тенденций развития отечественной экономической науки за сколь-нибудь продолжительный период времени чаще всего сводятся к глянцевым описаниям истории различных «школ» в юбилейных изданиях отдельных институций и агиографическим жизнеописаниям отдельных персоналий. Вопрос же о соотношении трендов развития отечественной и зарубежной (западной) экономической науки либо не ставится вовсе, либо по преимуществу сводится к упрощенной дихотомии «отставание/приоритет».

Пожалуй, самым значимым изменением в отечественных исследованиях по интеллектуальной истории последних десятилетий можно считать становление социальной истории науки, но именно экономическая наука попадает здесь в фокус специальных исследований относительно нечасто.

Рассматриваемое издание можно считать, пользуясь ставшим расхожим термином, «пионерным». В этой книге произведенные советскими экономистами слова рассматриваются всерьез.

Для тех, кому это не кажется приговором, книга, безусловно, представляет значительный интерес. Это, разумеется, не означает, что представленный в ней подход, равно как и отдельные высказанные положения, является бесспорным.

Важнейшим недостатком книги с точки зрения ее восприятия выступает способ изложения, который явно не соответствует способу исследования. Значительная часть текста монографии состоит из опубликованных ранее статей. И причиной тому, как можно предположить, является современная наукометрическая регуляторика. Также вполне понятно и то, что четыре автора (к сожалению, за короткий период после выхода книги неумолимый ход времени унес двух из них: Рустема Махмутовича Нуреева и Ольгу Борисовну Кошовец) могли существенно отличаться в своих подходах. Отсюда неизбежна калейдоскопичность в подаче материала. Лишь усилия редактора фокусируют материал и внимание читателя на том, что различные описанные исторические сюжеты доказывают базовое, нетривиальное положение работы: слова советских экономистов влияли на советскую экономику и в конечном итоге разрушили ее. Однако это не отменяет проблем с целостным восприятием материала. Книга требует внимательного и заинтересованного читателя. Такой читатель, несомненно, оценит предложенный в ней новаторский подход.

Здесь сразу следует заметить в порядке критики уже не способа изложения, а способа исследования. Указание на то, что базовым исследовательским продуктом в общественных исследованиях являются слова, и слова эти говорятся не случайно и определяются не только лишь собственно поставленными исследовательскими задачами и используемой методологией, не является новаторским само по себе. Достаточно вспомнить в связи с этим хотя бы Маркса.

Действительно, значительную часть исследовательских усилий составляют попытки «разговорить» (в лучшем случае) или «заговорить» реальность. Это есть часть реальности академической жизни. Но можно ли отрицать, что слова экономистов, как и других профессиональных исследователей, подчиняются логике теоретического знания, а не только грамматике устоявшегося дискурса? И можно ли отрицать реальность иных структур взаимодействия людей вне этого сообщества и помимо принятых в нем практик коммуникации? В частности, имеет смысл не забывать о реальности экономики (хозяйства) как устойчивой системы взаимодействий людей на базе имеющихся производственных возможностей – существующей вне и помимо того, что о ней говорят и думают экономисты, равно как и сами «экономические агенты». Возможно, эти вопросы можно считать данью «ретроградному» марксизму. Но разве само изложение в книге не выходит постоянно за рамки герменевтики экономического знания в области политической, экономической, социальной ситуации советского общества различных периодов?

Вполне очевидно, что получаемая негерметичная конструкция не случайна: ядро авторского замысла, видения, или же, пользуясь респектабельным новоязом, поставленная исследовательская гипотеза, состоит как раз в том, что слова советских экономистов не просто создавали определенную картину реальности. Они изменяли саму реальность советской экономики и общества, разрушив эту последнюю в конечном итоге. Поэтому переиначенное утверждение о том, что «во всем был виноват М. А. Суслов» (Ореховский, 2022, p. 344), кажется не таким уж шуточным.

Рассуждения о границах между субъектом и объектом заставляют взглянуть и на предмет интеллектуальной истории по-новому. Постмодернизм, отрицая, по существу, само понятие объективности, представляет из себя верх субъективизма. Процесс познания реальности (прошлой или настоящей) с необходимостью становится процессом ее переопределения. Поэтому и фокус внимания переносится с сохранения или понимания интеллектуальных конструктов (прошлых или настоящих), обладавших воспроизводимостью в рамках «школ мысли» или «теоретических направлений» на реконструкцию образа мысли и способов ее выражения. Гипотетически (Ореховский, 2022, pp. 13–14) паттерны мышления и говорения (когнитивные структуры) обладают социальностью: каким-то образом они преодолевают рамки индивидуального сознания. Каким?

Ответ на этот вопрос может, например, исходить из предпосылки об «объективности» реальности (в данном случае объективности теоретических представлений и размышлений, обладающих повторяемостью и воспроизводимостью на надындивидуальном уровне). Но такой возможный подход относится в рецензируемой работе то к «позитивизму» в том или ином его изводе, то к «диалектическому материализму». Напротив, заявленная собственная исследовательская программа авторского коллектива сводится к формуле: «Сознание определяет бытие». В переиначенном оригинале, как известно, фигурировало «общественное бытие». Прекрасно известно это и авторам: «На уровне общества, по-видимому, когнитивность совпадает с “общественным сознанием”, однако само наличие общества, как и его рациональности, требует дополнительных обоснований и также выходит за рамки предмета исследования нашей работы» (Ореховский, 2022, p. 13). Выход на риторическом уровне мастерский. Но есть один нюанс. Постулирование объективности «общественного бытия» марксистами давало прекрасный повод для обвинения их хоть в позитивизме, хоть в метафизике. Однако отбрасывание определения «общественное» в исходной формуле примитивизирует исходную мысль, но не лишает ее цельности: условия реальности производят представления о ней людей. А вот при перестановке слагаемых возникают вопросы к получаемой сумме. В частности, какое сознание определяет бытие: общественное или индивидуальное? Ответ на страницах книги здесь, казалось бы, однозначен: общественное, коль скоро там постулируется наличие очевидно надындивидуальной «когнитивной структуры». Но тогда и о сущности сознания коллективного субъекта, профессионального сообщества экономистов, о том, есть ли оно вне и помимо профессиональных шуток и профессиональной этики, хотелось бы узнать больше того, что «науке это доподлинно неизвестно». Хотя бы вот по какой причине: в марксистской формуле, как к ней ни относись, два члена стоят в четко установленной зависимости, где реальность человека в обществе определяет представления человека об этой реальности и поэтому производит человека в определенной социальной (классовой) роли. В переиначенной же формуле размытость причины тянет за собой и нечеткость следствия: а о каком бытии идет речь? Иначе говоря, вопросы типа «есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе» могут быть предметом нескончаемых споров, но это никак не отменяет «объективности» самого Марса. А что мы понимаем под бытием, результирующим из сознания, с трудом поддающегося определению «коллективного субъекта»? Когнитивные структуры? Мысленные конструкты воплощаются, таким образом, в мысленные же конструкты?

Чтобы уйти от утомительной игры в слова, позволю себе сформулировать свое основное методологическое недоумение. Можно сомневаться в марксистском определении бытия и ставить вопрос о его метафизичности. Но в границах марксистской формулы сознание вытекает из реальности общества непротиворечиво. А это, в свою очередь, также непротиворечиво определяет и задачи субъекта исследовательского процесса: ухватить и описать эту реальность. Применительно к области истории экономической мысли это означает объяснить устойчивость и воспроизводимость определенных «когнитивных структур» определенными интересами определенной социальной группы в определенную эпоху, границы которой заданы определенным уровнем развития «производительных сил». История мысли здесь имеет своим предметом критику всяких теорий и представлений, возникших и возникающих в классовых обществах. Наивно? Возможно. Логично? Да.

Позитивизм, как его ни определять, исходит из того, что логика познания следует логике развития реального мира, отражает и отображает эту логику. Это фиксирует и задачу субъекта познания: неустанно и логично расширять познания об объекте, «знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы действовать». История мысли здесь становится избыточной, имеющей смысл разве что в качестве иллюстрации преодоленных ступеней на пути мысли к наивысшей достигнутой на данный момент ступени. Вся «нужная» история непротиворечиво отражена в сознании субъекта исследовательской деятельности. Наивно? До степени гордыни. Логично? Да.

Но что же можно сказать в отношении формулы «сознание определяет бытие (=когнитивные структуры)»? Применительно к истории мысли она, конечно, лишена заносчивой веры в возможность объективной «классовой» критики при условии нахождения критика на позициях передового класса. Такой классовый фанатизм она заменяет более здравым, можно сказать циничным, пониманием научного мышления как продукта жизнедеятельности профессионального сообщества мыслителей – если и не республики, то коливинга ученых. Уходит она и от фанатичного же прогрессизма позитивистов, уравнивающих «современность» с наивысшей ступенью развития и оттуда выводящих правильность своих воззрений.

Но здесь возникает и основная проблема заявленного подхода, которая в области интеллектуальной истории высвечивается наиболее ярко. Ведь именно в этой предметной области объекты исследования включают как сами идеи, так и их носителей. Тем самым стандартным для этой области является предположение (настолько значимое, что явно оно, как правило, и не оговаривается как самоочевидное): о возможности отделения субъекта, анализирующего идеи, не только от мира идей, но и от их носителей – субъектов, их породивших. «Мыслящий тростник» возвышается над тростниковыми зарослями.

Сколь бы наивно или примитивно ни выглядели позитивистский и марксистский подходы, в них встроена сама возможность отделения субъектов познания идей от познаваемых, производящих и распространяющих идеи субъектов: на базе ли возвышения до «объективной» классовой позиции, на базе ли владения «объективным» знанием. Постановка же в фокус исследования когнитивных структур как инструментов не только отображения, но и производства реальности – производства идей посредством идей – переносит в этот кругооборот самого исследователя. Как может он (и мы вслед за ним) отделить собственный дискурс от дискурса исследуемого? Если в исследуемой области производство идей производит реальность (когнитивную структуру), которая, воспроизводя идеи, производит тем самым и ученых (втягиваемых социальными практиками в эту структуру), то что тогда производит говорящий об этом исследователь? Рассказывание историй? Это само по себе может быть небесполезно или же во всяком случае любопытно. Но о чем будут эти истории: о других или о себе? Не перетекает ли рассказ о когнитивных структурах в сказ акына, который что видит, о том и поет, тем и интересен?

Простой пример: Конституция СССР 1977 г. Она (равно как и предшествующие ей) не один раз возникает в тексте как средоточие когнитивного бессилия советского академического истеблишмента, заложившего бомбу с часовым механизмом в фундамент советской системы. Какую ретроспективную рекомендацию можно вывести из этого? Меняйте свою конституцию и тем будете спасены?

Однако Советский Союз «был» (Ореховский, 2022, p. 25, прим. 25). В книге весьма ярко и интересно описываются проблемы, связанные с описанием этого факта в прошлом и настоящем. Тем не менее с этим фактом связан и другой, непосредственно имеющий значение для рассматриваемой книги. Вместе с Советским Союзом существовали и советские экономисты. Их слова и тексты формировали советскую политэкономию. Она воздействовала на экономическую политику. Последняя воздействовала на ход истории. И на 1950-е гг. приходится начало «когнитивного цикла» советской экономической науки (Ореховский, 2022, p. 32). Не следуя всему ходу рассуждений, обозначим в связи с этим одно значимое для истории советской экономической науки положение. Советская экономическая наука, что бы ни говорили затем ее адепты, вышла из «сталинской шинели».

В связи с этим вполне убедительно далее показывается и то, что последующее навешивание ярлыка сталинистов было речевой игрой, не имеющей содержательного смысла. Отталкиваясь от этого, в книге предлагается иное рабочее подразделение советских экономистов: на романтиков и прагматиков (Ореховский, 2022, pp. 39–40). В частности, сталинский учебник 1954 г. рассматривается как прагматичная конструкция, открывавшая возможность для трансформации советской системы в индустриальное общество, что ассоциируется с тем путем, по которому развитие Китая пошло с конца 1970-х гг. Для СССР же этот путь был закрыт ХХ съездом и всплеском связанного с этим романтизма. В книге справедливо отмечается, что это «смелая и спорная гипотеза» (Ореховский, 2022, p. 41). Тем не менее она заслуживает рассмотрения хотя бы в виде постановки – как противоядие от устоявшегося нарратива романтиков-рыночников с их интерпретацией «китайского пути». При этом романтизм связывается не только с политическими идеалами шестидесятников (как раз о них почти не говорится), но и с применяемой методологией. Так, в работе указывается на влияние Э. В. Ильенкова (Ильенков, 1960, 1984, 1991), «гегельянца и архиромантика» (Ореховский, 2022, p. 48) на концепцию Н. А. Цаголова и школы МГУ (Цаголов, 1963). Напротив, Я. А. Кронрод рассматривается в качестве прагматика (Ореховский, 2022, p. 52; Пущаев, 2018).

Если попытаться провести разделительную линию между двумя выделенными лагерями позднесоветских экономистов, то романтики исходили из того, что советское общество в актуальном виде не соответствовало идеалу коммунизма и потому, оставаясь в рамках официальной терминологии, обозначали пути разрыва реальности и идеала, а также контуры желательных изменений. Напротив, прагматики фиксировали на языке официальной терминологии актуальное состояние общества как социалистическое и, соответственно, пытались перенести категории марксизма на реальность советской экономики.

С этим весьма оригинальным с точки зрения истории науки разделением можно было бы поспорить, но оно остается не вполне развитым в работе. Равным образом, неясно и то, было ли возникновение данного разделения поколенческим или же когнитивным сдвигом. Возможно, причиной тому стало то, что, как неоднократно отмечается в тексте, различия между советскими школами экономической мысли были в оттенках, а не в сути. А это в свою очередь неявно позволяет постулировать наличие единой когнитивной структуры, а не противоборствующих когнитивных структур (хотя в тексте иногда говорится именно о когнитивных структурах, и это вновь ставит вопрос о социальной сущности этого понятия).

В книге намечено, но в еще меньшей степени проработано на историческом материале, и другое разделение: по линии «номинализм – реализм». Рассмотреть это разделение хотелось бы гораздо подробнее, чем это дают возможность сделать разбросанные по тексту замечания и комментарии. Однако оно позволяет выделить примечательную особенность говорения советских (и постсоветских) экономистов: склонность натягивать описание любой кажущейся подходящей «реальности» на каркас желаний и убеждений. Это породило и порождает некритическое использование таких концептов, как «китайский путь», «шведский социализм», «НЭП», «сталинизм», «нормальная рыночная экономика» и пр.

Таким образом, в развале советского общества оказывается повинен тот симулякр (порождение когнитивной структуры?), который, выставляя его как уже построенный социализм, лишенный фундаментальных противоречий с точки зрения системы собственности и управления, конструировал то общество посредством понятий, перенесенных на него механически из «Капитала». С другой стороны, попытка обозначить сохранение противоречий в советском обществе соотносится в работе с гегельянством и романтизмом, который, однако, тоже ограждал симулякр от столкновения с реальностью (с правильными понятиями?).

Постановка в качестве объекта исследования когнитивной структуры размывает его предмет, точнее, лишает предметности содержание подходов и дискуссий советских экономистов. Относясь всерьез к словам советских экономистов (точнее, к господствующему среди них дискурсу), книга будто бы призывает не относиться всерьез к их мыслям. Тогда как история экономической мысли в качестве особой научной дисциплины предполагает, что фиксация мыслей отдельных людей в слова не просто позволяет современникам и потомкам оценивать их по линии «свой – чужой» (тема вечного конфликта мейнстрима и аутсайдеров рефреном проходит через всю книгу), но позволяет исследователям соотносить эти слова (тексты) со словами предшественников, современников, потомков, выстраивая таким образом генеалогию идей, оценивая их изменения во времени. Советские политэкономы имели четко обособленное предметное поле, не сводимое (для людей уровня Кронрода и Цаголова) к избитым словам о методе Маркса и цитатам с первых страниц «Капитала». Рождение и короткая жизнь советской политэкономии как раз были попыткой эмансипации от «Капитала», создания науки для анализа общества, которое было, и было при этом явно отличным от того, что существовало до 1917 г. и тех, что существовали за железным занавесом.

Деятельность советских экономистов сводится в книге к говорению (для тех, кто не маргинализировался) в рамках некоей когнитивной структуры. Ее застой предопределил и застой советской экономики (Ореховский, 2022, p. 75). Авторам есть что сказать об особенностях, проблемах и попытках реформирования советской экономики, а читателям есть что об этом почитать на страницах книги. Но и здесь ключевая мысль заключается в том, что адекватно передать проблемы – и даже осознать их – не удавалось именно в силу господствовавшего среди экономистов языка. В конечном итоге при оценке реформ 1965 и 1979 гг. выдвигается положение о том, что советский и западный экономический мейнстрим, если отвлечься от используемой терминологии, были не так уж далеки друг от друга, в частности, в установлении связи между конечным результатом на руках предприятий (фонды в СССР, прибыль после налогообложения в «нормальных» экономиках) с экономическим ростом («эффективностью»). На когнитивном уровне это обосновывается наличием в двух мирах схожих представлений о модели человека.

Представленный калейдоскоп (а в этой рецензии затронуть удалось далеко не все представленные элементы – большого внимания, например, заслуживает историография вопроса о причинах краха СССР) начинает собираться лишь при прочтении заключения. Авторское видение представляется примерно таким.

Советская экономическая наука так и не смогла избавиться от оков «Капитала»: для описания советской, явно не капиталистической хозяйственной системы применялись понятия, являвшиеся отрицанием (унаследованное «кокетничанье» подражанием Гегелю?) понятий, применяемых Марксом для анализа и критики капиталистического способа производства. Это изначально закрывало возможности для адекватного понимания и описания реальных экономических явлений и процессов, формируя герметичный мир (когнитивную структуру?), воспроизводящий себя посредством производства советских экономистов в рамках институализированной профессиональной среды. Фундаментальным изменением в этой среде стал поколенческий (когнитивный?) сдвиг от романтиков к прагматикам. Для романтиков оторванная от реальности структура была средством рывка в будущее, и в этом смысле понятийный разрыв с окружающим миром можно было считать неизбежностью или даже достоинством. С угасанием фантазий о «комиссарах в пыльных шлемах» и технологического оптимизма рубежа 1950–1960-х гг. прагматики вытеснили романтиков. Негодный понятийный аппарат из средства для отрицания старого мира и конструирования нового стал средством легитимации имеющегося. Знаковой фигурой стал серый преподаватель скучной политэкономии социализма. Но верхушка, элита советской экономической науки, борясь внутри себя за право выступать спичрайтерами для политической элиты, продолжала формировать смыслы, закрепляя «слепые пятна» и препятствуя переустройству советского общества на правильных началах. «Слепые пятна» – зазоры между применяемыми понятиями и несоответствующей им реальностью – скрывали потенциальные линии разлома советской системы, прежде всего в области прав собственности и управления. Эти линии в полной мере проявились после 1985 г. Правильные же начала вполне традиционно для перестроечной экономической мысли ассоциируются с «китайским путем». Другое дело, что книга выходит за рамки расхожих деклараций, сводящихся к тому, что Дэн Сяопин стал китайским Бухариным-который-смог. В ней предлагается более реалистичный взгляд на условия и контекст как китайских, так и советских реформ, указывается, в частности, на роль «фактического экономического союза», заключенного в конце 1970-х гг. между КНР и США, в успехе китайских преобразований. Тем не менее «косыгинская» реформа 1965 г. и здесь выступает переломным моментом – хотя фокус на когнитивный контекст и вербальное сопровождение реформы позволяет представить более нюансированный подход по сравнению с декларациями об очередном «упущенном шансе» или «точке невозврата». Именно сложившаяся к тому времени когнитивная структура, что бы под ней ни понималось, рассматривается как причина, по которой потенциальный переход на «китайский путь» не состоялся (правда, не вполне понятно, как переход к более гибкому ценообразованию и возможности свободной продажи сверхплановой продукции советских предприятий способствовал бы интеграции всей экономики в мировой рынок как приемщика выводимых из индустриально развитых стран производств). Она же, эта структура, воплотилась в самоубийственной политике советского руководства после 1985 г. Одно из порожденных ею «слепых пятен» стирало из рассмотрения фигуру «экономического агента», его мотивов и интересов, приводя к убежденности в том, что неэффективный администратор госпредприятия может с легкостью быть превращен в его эффективного арендатора/собственника. Подкрепляясь опытом и идеями «коллег и партнеров» по соцлагерю, это усиливало веру в то, что децентрализация («слом командно-административной системы») каким-то образом приведет к росту производительности (невозможному в действительности без соответствующих сдвигов в инвестиционном процессе). В довершение всего фантом общенародной собственности затуманивал реальную структуру прав и интересов по всей иерархии управленческой системы.

Как же надо было? И как надо сейчас? Эти вопросы постоянно возникают в ходе прочтения книги. Чувствуется, что авторам и редактору было что сказать об этом. Но фигуры умолчания также важны для экономического дискурса, как и фигуры речи. Тем интереснее поразмышлять над книгой, которая, безусловно, может быть рекомендована к прочтению всем интересующимся данной проблематикой.