Промышленная политика и государство развития: к актуализации понятия

Введение

Кризисы последних лет: от пандемии вируса COVID-19 до обострения геополитических противоречий, скачкообразного роста числа взаимных санкций и ограничительных мер¹ – оказывают влияние не только на пересмотр карты международной экономической интеграции (Gopinath et al., 2024), но и в каждом конкретном случае могут влиять на концептуальную структуру взаимодействия между государством, политикой, обществом и самой экономикой. И страны Западной Европы, и США, будучи родиной неолиберального консенсуса, в свое время ставшие главными инициаторами и драйверами снижения торговых барьеров и интенсификации развития международной торговли на основе представлений о сравнительных преимуществах и взаимном выигрыше участников торговых отношений, возвращают в свой политический дискурс понятие международной конкуренции. Рост китайской экономики, ставший возможным в том числе благодаря выгодам от международной экономической интеграции и по мере становления в современном Китае рыночных институтов, начал восприниматься странами Запада не как знамение «конца истории» в том виде, в каком о нем писал Френсис Фукуяма (Fukuyama, 1992), но, напротив, как источник экзистенциального вызова для западных демократий и существующего статус-кво в политической картине мира². «Конец истории» обернулся «концом конца истории» (Hochuli et al., 2021). Сам Фукуяма стал говорить о либеральной демократии и соответствующих ей экономических институтах как о том, за что следует бороться, что можно утратить, и что в глобальных масштабах все еще не достигнуто³. Опыт Китая показал возможность реализации альтернативной неолиберальной эффективной модели общественного развития. Это стало вызовом той ценностной структуре, выразителем которой в свое время стал Фукуяма (Волынский, 2022. С. 15). Даже успехи национальных правительств в борьбе с пандемией COVID-19 были восприняты в том числе научным сообществом через призму противопоставления демократических и автократических политических режимов: допущение лишь вероятности сравнительно большей или сопоставимой эффективности автократий в борьбе с вирусом вошло в противоречие с определенной ценностной системой и подхлестнуло соответствующую волну академических публикаций на Западе (Biondo et al., 2022; Cassan & Steenvoort, 2021).

В дискурс экономистов и политиков вернулось понятие конкуренции: прямой с Китаем⁴ и технологической между странами⁵. На этом фоне экономический национализм, привычный для стран Азии (D'Costa, 2012), возродился и на Западе (Maull, 2024), и рассматривается, например, таким авторитетным экономистом, как Дани Родрик, не как постыдный рудимент прошлого или атрибут политического популизма, но как разумный отход от экономического либерализма⁶. Вместе с ростом восприятия международной торговли не только как системы взаимного выигрыша, но и как арены геополитической и экономической конкуренции, вернулась и потребность в переосмыслении роли государства в экономике. Рожденное на уровне политического восприятия стремление к экономической и технологической конкуренции логически предполагает развитие отдельных отраслей национальной экономики, что едва ли возможно вне целенаправленных усилий со стороны правительства и государственного аппарата. Государство как регулятор экономической деятельности неизбежно усиливает степень своего влияния не только в развивающихся странах, но и в развитых экономиках Запада (Hinterleitner et al., 2024): косвенным тому подтверждением можно считать снижение индекса экономической свободы (Gwartney et al., 2023).

Артикуляция в общественно-политическом дискурсе существования экономической конкуренции между странами, протекающей на фоне геополитических конфликтов и расширяющихся торговых ограничений, отчасти может оказаться сведенной к технологической конкуренции: многие из действующих в современной мировой экономике торговых ограничений связаны со стремлением одних стран замедлить технологический рост и ослабить промышленный потенциал экономик своих геополитических конкурентов посредством введения санкционных ограничений. Это подталкивает и тех, в отношении кого вводятся санкции, и тех, кто их вводит, к идее об укреплении технологического и торгового суверенитета⁷, так как применение эффективных санкционных инструментов влечет издержки для обеих сторон⁸. Сама идея технологического суверенитета возвращает в поле экономического дискурса понятия государственного и национального суверенитета⁹. Все это дает дополнительный импульс росту интереса правительств различных государств к активизации так называемой промышленной политики, возрождает дискуссии о стратегическом управлении экономикой (Клейнер, 2023). Как мы покажем далее, промышленная политика как аспект деятельности того или иного правительства и как элемент широкого общественно-политического и узкоспециализированного экономического дискурса вернулась не только в странах Востока и России, но и на Западе.

Актуализация этого понятия ставит, впрочем, и перед политиками, и перед исследователями новые вопросы о способах эффективной реализации промышленной политики, так как долгое время считалось, что неэффективность государственных мер промышленной политики априорна. Очевидно, что существующий критический взгляд экономической теории на возможности участия государства в экономической деятельности не только как ночного сторожа, но и как актора экономической деятельности нуждается в очередной волне уточнений. И в данном случае свой интерес может представлять модель так называемого государства развития (developmental state). Эта концепция родилась из опыта изучения экономической политики Японии в середине XX в. и была множество раз применена в исследованиях экономик стран «азиатских тигров»: Южной Кореи, Сингапура, Тайваня и Гонконга. Их роднила высокая степень участия государства в экономической жизни страны, и все они продемонстрировали свою историю успеха.

Таким образом, целью своего исследования мы видим определение, в какой степени рост актуальности идеи промышленной политики как целенаправленных усилий правительств к развитию отдельных отраслей промышленного производства ради достижения национального суверенитета делает жизнеспособной концепцию государства развития, не только легитимирующую идею вмешательства государства в экономические процессы, но и определяющую механизмы этого вмешательства. В первой части исследования мы рассмотрим особенности современного экономического дискурса относительно понятия промышленной политики, во второй изложим основные положения концепции государства развития и подведем определенные итоги. В третьей, заключительной, части мы поднимем вопрос о релевантности модели государства развития применительно к современной российской экономике.

Результаты исследования

От промышленной политики к государству развития

OECD определяет промышленную политику как «государственную помощь предприятиям для стимулирования или переформатирования конкретной экономической деятельности»¹⁰. Определение предполагает, что правительство прибегает к мерам промышленной политики в случаях, когда рынки демонстрируют свою неспособность к самостоятельному решению задач структурных изменений: зеленого перехода, повышения безопасности производственных цепочек и т. д. Однако авторы выпущенного OECD доклада, посвященного вопросам промышленной политики, отмечают, что, несмотря на возвращение этой темы не только в политический, но и академический дискурс, единое определение понятия отсутствует, что выражается и в различиях в классификации мер промышленной политики как таковой, и в определении инструментария промышленной политики (Criscuolo, et al., 2022. P. 14). Предлагаемое в связи с этим самими авторами определение подразумевает под промышленной политикой меры правительственной поддержки бизнес-сектора, реализуемые при условии существующего акцента на структурные преобразования как всей экономики в целом, так и отдельных отраслей (Criscuolo, et al., 2022. P. 14). Широта определения позволяет авторам указать на то, что меры фискального стимулирования, денежная и макропруденциальная политика также могут быть рассмотрены как косвенный фактор реализации промышленной политики. Предложенная авторами таксономия инструментов промышленной политики предполагает как сочетание «горизонтальных» мер промышленной политики, направленных на создание эффективной инновационной среды, так и точечных мер поддержки. В первом случае авторы опираются на шумпетерианское представление о развитии инноваций, подразумевающее распространение новых технологий и решений посредством сетевого взаимодействия агентов (Criscuolo, et al., 2022. Pp. 19–21)¹¹: принципиальным в современном понимании моментом в этом вопросе применительно к теме промышленной политики как направленного регуляторного воздействия является возможность формирования сетей распространения инноваций в ситуации, когда устойчивые социальные связи в экономической среде еще не выстроены (Голиченко, 2023).

Несколько иное определение мы находим в докладе Дани Родрика и соавторов. В их версии промышленная политика – это «те государственные меры (government policies), что явно нацелены на преобразование структуры экономической деятельности в достижении какой-то общественной цели» (Juhász et al., 2023. P. 4). Авторы отмечают, что в сравнении с прежними трактовками, исторически предполагавшими стимулирование развития отдельных отраслей промышленности, они предлагают под объектами промышленной политики понимать и поддержку определенного вида услуг, исследований и разработок. Что интересно в рамках нашего исследования: говоря об определении, авторы указывают на одно из вытекающих из логики промышленной политики как таковой узких мест для критики: промышленная политика предполагает осуществление принимающей решения бюрократией поддержки той или иной отрасли или корпорации в ущерб другой: «мы продвигаем X, но не Y» (Juhász et al., 2023. P. 4).

Существующие различия в определении и понятия, и инструментария промышленной политики осложняют стоящую перед исследователями задачу межстрановых сопоставлений и объемов реализуемых мер и их результативности в разных странах. Однако попытки межстрановых сопоставлений и формирования баз данных существуют: мы имеем в виду проект «Обсерватория новой промышленной политики» (New Industrial Policy Observatory, NIPO), созданный на основе базы Global Trade Alert¹². Авторы проекта учитывают 66 типов инструментов реализации промышленной политики: от субсидирования отдельных отраслей и предприятий и мер макропруденциальной политики до торговых ограничений: как введения мер экспортного контроля, так и повышенных тарифов на импорт отдельных видов продукции¹³. В части результатов основная база проекта – Global Trade Alert – демонстрирует рост искажающих рыночный характер мировой экономики мер, начавшийся в 2019-м. Среди искажающих мер, включающих и торговые ограничения, доминируют субсидии – они составляют 56,5 % действующих в мировой экономике мер правительственных интервенций¹⁴. Более подробный анализ по данным за 2023 г. показал, что: 1) на Китай, страны Европейского союза и США приходится 48 % принятых мер промышленной политики; 2) развитые экономики в 2023 г. реализовывали меры промышленной политики чаще, чем правительства развивающихся стран; 3) наиболее часто используемый инструмент – корпоративные субсидии. Интересны и иные особенности: в 2023 г. наиболее часто встречающейся декларируемой правительствами целью вводимых мер стало решение стратегической задачи повышения конкурентоспособности экономики, а лидеры среди отраслей – медицина, продукция двойного назначения, высокотехнологичные сектора, в том числе производство полупроводников. В части используемых мер важно обратить также внимание на различие в каналах предоставления субсидий: если в развитых странах основными каналами субсидирования стали гранты и государственные кредиты, то в развивающихся – государственные кредиты, налоговые льготы и вливания капитала (Evenett et al., 2024. P. 7)¹⁵.

Несмотря на рост популярности экономической политики как явления, вопрос о ее эффективности все еще широко дискутируется как на примере развитых, так и развивающихся стран. Так, существуют исследования, показывающие отсутствие долгосрочного положительного эффекта от реализуемой промышленной политики в Китае в рамках принятых планов пятилетнего развития страны: предполагается, что в краткосрочной перспективе реализуемые китайским правительством стимулирующие меры показывают положительный эффект, что удовлетворяет бюрократию, однако в долгосрочной перспективе эффект затухает (Wu et al., 2019). Часть авторов идет дальше, доказывая, что субсидии, предоставляемые китайским производителям в рамках реализации стратегии Made in China 2025, не оказывают положительного воздействия на инновационную деятельность основных компаний-реципиентов (Branstetter & Li, 2022)¹⁶. В другом исследовании на примере Эфиопии показывается неэффективность стимулирования промышленного развития посредством финансового стимулирования при отсутствии благоприятной институциональной среды (Gebrewolde & Rockey, 2022).

В случае изучения китайского опыта скепсис авторов зачастую основывается на широко разделяемом в прежние годы предположении о неэффективности промышленной политики («политика, которую нельзя называть» (the Policy That Shall Not Be Named) – так резюмируют доминировавшее многие годы в экономической науке отношение к промышленной политике авторы одного из исследований (Cherif & Hasanov, 2019). Однако актуальные исследования, исчерпывающий обзор которых приводится в работе Juhász с соавторами (2023), показывают, что в разных исторических условиях меры промышленной политики могут оказывать как нейтральное или негативное воздействие, так и, напротив, давать положительные результаты. Реабилитация промышленной политики, основанная на множестве исторических примеров, показывает, помимо прочего, что «азиатское чудо», построенное на четких стратегиях реализации промышленной политики, – это не исключение из правил, как считалось прежде, а один из череды положительных случаев.

Проведенный Дани Родриком и соавторами метаанализ исследовательской литературы показывает, что решающее значение имеет не сама идея промышленной политики, а вопрос применения необходимых мер в нужном месте, и в нужное время. Однако, сняв базовый вопрос о потенциальной эффективности промышленной политики как таковой, мы приходим к вопросу о существующих слабых местах реализации промышленной политики. Проблема выбора нужной меры в нужном месте и в нужное время отчасти может пониматься как вопрос случайности, отчасти же решаться в рамках существующих теорий, в частности, в российском научном дискурсе построенных на основе теории институциональных реформ¹⁷ и, например, теории мезоинститутов и – шире – мезоуровня как промежуточного между микро- и макроуровнями, позволяющего бюрократии специфицировать набор реализуемых мер исходя из институциональных и иных реалий национальной экономики (Маевский, Кирдина-Чэндлер, 2020; Golichenko, 2019).

С другой стороны, проблема эффективности мер промышленной политики выводит нас на вопрос об эффективности бюрократии и государственного управления, в решении которого можно выделить два уровня. Во-первых, это способность бюрократии оценивать ту или иную ситуацию, абстрагируясь от технократического стремления к формализации управляемой реальности (подробнее мы касались этого вопроса в работе (Волынский, 2023. С. 242–243). Во-вторых, речь идет о проблеме государственного управления, теоретизируемой экономистами и в рамках теории общественного выбора, и с применением модели принципал-агента (подробнее об этом см. (Тамбовцев, Рождественская, 2022)). Модель принципал-агента объясняет гипотетические провалы промышленной политики в Китае¹⁸, случаи, когда бюрократия работает на достижение целевого показателя, не сообразуясь с долгосрочными эффектами своих действий. В иных же случаях мы можем исходить из предположения о том, что «промышленная политика открывает дверь для корыстного лоббирования и политического влияния» (Juhász et al., 2023. P. 6).

Таким образом, промышленная политика становится очередным вызовом для идеала веберовской бюрократии: ситуация «мы продвигаем X, но не Y» открывает перед лицами, принимающими решения, пространство и для ошибок, и для оппортунистического поведения, при котором спектр искажающих общественный интерес решений будет варьироваться от реализации целевых показателей во что бы то ни стало во имя достижения самих целевых показателей до прямого лоббирования интересов отдельных отраслевых сообществ и корпораций. В качестве одного из существующих решений проблемы эффективности промышленной политики можно назвать модель государственного предпринимательства и государственного капитализма, подразумевающую наличие экономических акторов – компаний, находящихся в собственности государства, но ведущих свою деятельность на рисковых условиях, присущих свободному рынку (Смотрицкая, Фролова, 2024). Однако модель государственного капитализма, во-первых, предполагает наличие предприятий в государственной собственности, но функционирующих на рыночных основаниях и независимо от правительства, что ограничивает возможности самого государства координировать деятельность этих предприятий, во-вторых, она не отменяет рисков оппортунистического поведения и ограничений рациональности при принятии решений в силу неполноты информации. Цитируя Уильямсона, частные фирмы «не могут имитировать мощные побудительные мотивы рынка без возникновения дополнительных затрат» (Уильямсон, 1996. С. 234): как он стремился показать, организация всей экономической деятельности в рамках одной фирмы невозможна, этот же вывод можно экстраполировать на проблемы государственного управления экономикой. Однако все же нам известны истории успеха реализации мер промышленной политики, когда государство напрямую вмешивалось в экономические процессы, и главным образом речь идет об «азиатских тиграх» и росте их экономик во второй половине XX в. Относительно модели достижения структурной перестройки экономик азиатских стран существуют различные версии подходов к выявлению причин успеха, одной из которых можно назвать так называемую модель государства развития, примененную правительствами азиатских стран.

Типология государства развития

Появление термина «государство развития» (developmental state) принято связывать с работой Чалмерса Джонсона (Johnson, 1982), в которой рассматривалось чудо послевоенного восстановления экономики Японии, обусловленное, согласно автору, реализацией мер промышленной политики. Отдавая едва ли не ключевую роль в успехе специфической модели бюрократии в лице Министерства международной торговли и промышленности, учрежденного после 1949 г., Джонсон противопоставляет государство развития регуляторному государству (regulatory state) (Johnson, 1982. P. 10) по образцу США, и, более того, советской модели плановой экономики, подразумевая тем самым значительное влияние государства на промышленность, но не связанное с сокращением рыночных стимулов. В части вопроса о стимулировании бюрократии он, во-первых, указывает на ее исключительную взаимосвязь с бизнесом и, во-вторых, в части политэкономического обоснования возводит идею японской модели государства развития к немецкой исторической школе (Johnson, 1982. Pp. 17–18).

Интересно, что, хотя сам Джонсон уделил в своей работе значительное внимание концептуализации понятия, в первоначальных отзывах на монографию авторы рецензий не уделяли ему значительного внимания (Yasubа, 1983), порой и вовсе переключая внимание с бюрократии на роль дзайбацу – японских финансово-промышленных конгломератов (Tyabji, 1984). Спустя более чем десятилетие Джонсон конкретизировал свое понимание модели государства развития, выделив его ключевые компоненты: 1) тонкая настройка системы взаимодействия между бюрократией и бизнесом, сочетающая элементы государственного контроля, самоконтроля, кооперации власти и бизнеса. Со стороны бюрократии это предполагает необходимость определения ключевых отраслей, выбора механизмов и средств развития отраслей, способность бюрократии контролировать здоровую конкуренцию в выбранных отраслях; 2) архитектура политической системы, предполагающая свободу бюрократии в выборе цели и методов развития, предоставленная бюрократии возможность брать на себя инициативу; 3) совершенствование рыночных методов вмешательства государства в экономику; 4) наличие в бюрократической системе органа, обладающего широкими полномочиями в части определения стратегии экономического развития и ее реализации по примеру Министерства международной торговли и промышленности в Японии (Johnson, 1999. Pp. 38–39). Отвечая на существующую критику, Джонсон отмечал, что его модель государства развития не предполагает утверждения решающей и исключительной роли правительства в послевоенном росте японской экономики. Его утверждение о значительной координирующей роли бюрократии, получающей в модели государства развития более широкие полномочия, чем в регуляторном государстве¹⁹, как он пояснял впоследствии, не должно пониматься как тезис об отклонении японской системы управления в сторону плановой экономики (Johnson, 1999. P. 34).

Помимо перечисленных нами выше четырех составляющих, являющихся базой устоявшегося понимания того, чем является государство развития и повторяемых в различных вариациях в исследованиях других авторов (см., например, (Caldentey, 2008)), существует и та, на наш взгляд, необходимая часть, проливающая свет на поставленный нами выше вопрос о мотивах бюрократии. В одном из определений мы находим указание на существование социальной коалиции между бюрократией, политиками, бизнесом и обществом (Woo, 2022). Как об этом писал сам Джонсон: государство, стремящееся повторить опыт Японии, «…должно принять те же приоритеты, что и Япония. Прежде всего, это должно быть государство развития, и только затем регулирующее государство, государство благосостояния (welfare state), государство, обеспечивающее принцип социального равенства (equality state) или любое другое функциональное государство (functional state), которое общество может захотеть принять» (Johnson, 1999. P. 37). Этой оговоркой, с одной стороны, Джонсон стремился снять проблему соотношения государства развития и демократических институтов, с другой – вводил в рамки модели государства развития иную, помимо экономической, мотивацию, вытекающую из наличия социальной коалиции и существующих в обществе политических установок. Таким образом, фактически в модели государства развития оказывался поднят вопрос существования необходимых этических установок, проблема которых в рамках экономической теории и определения связи между этическими установками и экономической политики все еще дискутируется (Клейнер, 2024).

Говоря о последнем тезисе, можно затронуть относительно очевидную проблему экономического национализма: государство развития, как показывает исследовательская литература, состоялось как модель стимулирующего промышленного развития прежде всего в национальных государствах Азии, где экономический национализм исторически силен. В нашем же представлении более важным элементом идейной и идеологической переоценки может стать изменение существующих представлений о характере международной торговли. В работе 1999 г. Джонсон писал о том, что его модель государства развития была оценена многими экономистами как содержащая в себе идеологический вызов неолиберальной парадигме и консенсусному представлению о характере международной торговли: оправдывая на примере Японии торговый протекционизм и государственные интервенции в экономику, эта модель предлагала иной взгляд на имеющиеся проблемы экономического развития. Логика модели государства развития предполагает структуралистский подход к экономике: идею направленной поддержки отдельных отраслей, что имеет своей целью изменение характерной для той или иной национальной экономики отраслевой и производственной структуры ВВП. А это может казаться как экономистам, так и бюрократии чем-то сродни авантюре. Так, Роберт Уэйд в статье с показательным названием «The Developmental State: Dead or Alive?» вспоминает об опыте Джастина Линь Ифу, китайского экономиста, работавшего в период с 2008 по 2012 г. на должности главного экономиста Всемирного банка. Занимая эту должность, он стремился вернуть в дискурс Всемирного банка понятие промышленной политики, цель которой – в структурном изменении национальной экономики (см. его доклад (Lin & Monga, 2010). Его система аргументации основывалась на том, что азиатское чудо таких стран, как Япония и Корея, строилось на продвижении отраслей экономики с более высокой добавленной стоимостью при условии, что развитие этих отраслей находилось в пределах доступных для стран сравнительных преимуществ, однако его идеи так и не нашли понимания со стороны коллег из Всемирного банка, считавших опыт Кореи и Японии, стимулировавших развитие целой группы отраслей с нуля, лишь исключением из общего правила, вера в возможность повторения которого развивающимися странами скорее опасна (Wade, 2018. P. 4)²⁰.

Актуально ли для России?

Государство развития воспринимается сейчас скорее как исторический феномен, модель описания реформ в послевоенной Японии и ряде других азиатских государств. Более того, если в англоязычном академическом пространстве можно зафиксировать незначительный рост интереса авторов к проблематике государства развития²¹, то в российской академической среде понятие оказывается практически невостребованным, на что указывают, например, вьетнамские авторы (Ле и др., 2024. С. 79): база данных eLIBRARY.RU по запросу «государство развития» за весь период обнаруживает всего 64 публикации, часть авторов которых повторяется (например, К. С. Саблин стал автором и соавтором пяти публикаций из выдачи). Однако мы полагаем, что российскими авторами тема государства развития подвергнута забвению незаслуженно: описанная на множестве реальных исторических кейсов, она предполагает выход государственного регулирования за рамки существующих технократических конструкций, подсвечивая необходимое условие успеха: наличие широкого общественного консенсуса относительно целей экономического развития страны.

Модель государства развития позволяет говорить о взаимоотношении между обществом, властью и бизнесом, специализировать представления о механизмах демократического выбора применительно к развивающимся странам, тем, где вмешательство государства в экономику – жизненная необходимость, обусловленная потребностью в структурной трансформации экономики. Англоязычная исследовательская литература полна примеров исследований, доказывающих, что государство развития не уводит общество от демократического пути развития, но, напротив, является способом пути к инклюзивному обществу посредством выхода на траекторию устойчивого экономического развития и стабилизации социально-экономических институтов (Nagar, 2021; Tapscott et al., 2018; Lim & Jang, 2006; Brown & Fisher, 2019). В современных реалиях российской экономики, находящейся под жестким внешним санкционным давлением, вопрос выстраивания общественного консенсуса и инклюзивного общества не является абстракцией. Как справедливо указывает академик В. М. Полтерович, ни мобилизационная, ни либерализационная стратегии, дискутируемые сейчас в российской академической среде и практике, не являются выигрышными в долгосрочной перспективе (Полтерович, 2023. С. 8–9), а эффективное развитие в долгосрочной перспективе возможно лишь при условии выстраивания стабильных связей между бизнесом, бюрократическими и академическими структурами и гражданским обществом. В этом контексте модель государства развития становится актуальным для изучения историческим примером. Стоит отметить, что, хотя и редкие, но в российской литературе существуют упоминания концепции государства развития именно в связи с этической составляющей. Так, в работе Левина и Саблина (2021. С. 67–68) успех азиатской модели и провалы реализации стратегии государственного развития в Бразилии в последней четверти XX в. связываются с коррупционностью бюрократической системы в последней и отсутствием необходимых этических установок у чиновников. В этическом смысле на проблему государства развития и ее применение в России смотрит и Я. М. Миркин (2021). Эта же мысль отчасти коррелирует с идеей трансформации стратегии государственного развития от представлений о бюрократии как менеджменте в модели сервисного государства²² к модели государства развития, формирующего и реализующего стратегии развития национальной экономики с учетом интересов общества (Смотрицкая, 2018).

Заключение

Международный политический ландшафт ощутимо изменился, равно как изменилось и восприятие международной политики в общественно-политическом дискурсе. Международная политика на уровне соответствующего восприятия отныне не только может быть охарактеризована стремлением прийти к единству перед общими вызовами бедности, дефицита ресурсов и климатических изменений, но и стала ареной конкуренции. Экономический и технологический рост одних стран стал восприниматься другими странами как угроза, а мировой рынок превращается в территорию растущих торговых барьеров и конкуренции за национальные рынки. Возникшая вследствие вводимых ограничений потребность к достижению технологического суверенитета для одних стран и стремление других выиграть в технологической гонке – все это возродило понятие промышленной политики, которое, в свою очередь, заставило по-новому взглянуть на проблему государственного управления экономикой и возможностей государственной политики.

В своем исследовании мы стремились показать, что забытое в прежние годы понятие государства развития, воспринимаемое прежде как историографический феномен опыта описания экономической политики ряда стран Азии в середине XX в., может стать актуальной основой дорожной карты для современных политиков в части реализации последними задач промышленной политики или, по крайней мере, позволит исследователям предвидеть возможные траектории поведения политиков и правительств. Среди идей, сосредоточенных в модели государства развития и, вероятно, актуализируемых в современных реалиях, укажем на имплицитное отрицание теории сравнительных преимуществ при планировании стратегий промышленной политики, что прямо вытекает из логики существующих торговых и геополитических конфликтов, возвращающих понятие экономического суверенитета, а также на необходимость существования в обществе социальной коалиции: единства понимания целей социально-экономического развития страны, определяющего возможности координации политики, бюрократии и бизнеса.

Вклад автора

Автор подтверждает, что полностью отвечает за все аспекты представленной работы.

Author's contribution

The author confirms sole responsibility for all aspects of the work.

Конфликт интересов / Conflict of Interest

Автором не заявлен / No conflict of interest is declared by the author